Впервые она вышла на сцену в старенькой юбке и чуть ли не в лыжных ботинках. Через несколько лет ее уже называли эталоном элегантности. После первого же выступления она стала мегапопулярной. Но критиков смущали ее манера пения и нерусский акцент — говорили, «она не поет, а гудит». Тем не менее, именно ее великолепное контральто и мягкий акцент стали визитной карточкой советской эстрады.  Она открыла дверь нашим исполнителям на европейские подмостки. Ее называют иконой стиля, госпожой песней, культовой личностью российской эстрады. Эдита Пьеха — женщина, которая поет и остается популярной уже почти 55 лет, — побывала в Иркутске и рассказала нам о том, почему она любит свистеть, о своем первом муже, секрете своей молодости и о многом другом.

—  Эдита Станиславовна, вы хорошо общае­тесь с залом, как-то по-родственному. Навер­ное, учеба на отделении психологии философ­ского отделения ЛГУ не прошла даром?

—  Конечно, я даже дипломную работу писала по теме «Взаимоотношения артиста и зрителя». Я же по специальности педагог. Ко мне всегда детишки тяну­лись. А я всегда хотела знать — из чего состоит чело­век, его душа. Поэтому и поступила на философский. Так вот, про артиста и зрителя: все построено на взаимоуважении, на обмене энергетикой. Однажды выступала перед работниками КАМАЗа. Они потом признались: «После вашего концерта мы три недели перевыполняли план. Такая от вас энергетика шла!»

—  Эстрадная карьера не помешала учебе?

—   Пришлось заканчивать обучение заочно: из-за концертов и гастролей. Когда я из польской глубинки попала в Ленинград, то не могла надышаться, насмо­треться на этот огромный красивый город. У меня словно крылья выросли. А осталась бы в Польше, скорее всего, стала бы учительницей или служанкой. Наша семья была бедной, после войны трудно жи­лось.

—  Вы всегда говорите о детстве безрадостно. Неужели не осталось ни одного светлого воспоминания?

—   Детство у меня было черное, траурное. Мы жили в маленьком шахтерском городке во Фран­ции. Сначала умер мой папа (он был шахтером), мне тогда было четыре годика. Потом мой брат. Мама не снимала траур. До сих пор помню черные катафалки, лошадей в черных попонах… Я возненавидела черный цвет. И когда вышла на эстраду, мне так захотелось одеваться красиво, ярко — назло своему серому, обо­дранному детству. Радости и любви я недополучила. Только день окончания войны стал по-настоящему радостным. Мы занимались в бомбоубежище и тай­ком разучивали с учительницей «Марсельезу». Это было нашим большим секретом. А в день, когда вой­на окончилась, мы вышли на улицу и всей оравой спе­ли легендарную французскую песню.

—  А ваш знаменитый свист на сцене тоже из детства?

—  Да, это еще одно детское радостное воспоми­нание. Наша семья после войны переехала в Поль­шу. Я плохо знала язык и оказалась в школе отстаю­щей ученицей. А я самолюбивая, всегда хотела быть лучшей. И вот шла как-то домой из школы, груз на сердце — опять двойка, и тут вдруг слышу: громкий заливистый свист. Я — бегом на чердак. Вижу, а там мальчишки голубей из клеток выпустили. Представ­ляете, синее небо и летящие в нем птицы. Тут у меня словно клапан радости в сердце открылся. Я поня­ла, что можно летать, летать над судьбой. Мне тогда было девять лет. С тех пор, когда меня переполняет радость, когда хочется летать — я свищу. А зрители, должно быть, удивляются: чего это семидесятилетняя тетка в шифоновых платьях свистит?

— Когда ваш первый муж и руководитель ансамбля «Дружба» Александр Броневицкий в начале вашего с ним сценического сотруд­ничества говорил: «Эдита, на сцене ты некрасивая, нелепая», у вас не возникало комплексов?

— Нет, я не обидчивая. Потеряв папу, я осознала: теперь меня никто защищать не будет. И выросла с этим знанием. Я не обижалась, а вникала, старалась понять: почему происходит именно так, искала причину неудач в себе. Если меня наказывали в школе, били линейкой по рукам — значит, думала я, плохо учусь. И когда Броневицкий меня ругал: «Ты некрасивая, сутулая», — я просто попросила его сфотографировать  себя из зала. Увидела снимки и согласилась с Сан Санычем. Тогда я проконсультирова­лась с одной балериной, и она мне посоветовала: «Ходи так, будто кол проглотила». Л Знаете, это помогло. Через какое-то время мне Броневицкий сказал: «Я и не подозревал, что вылепил такую артистку!»

— Можно ска­зать, что вы сами себя сделали кра­сивой? Нашли свой имидж?

— И Божень­ка не обидел, и природа. У меня папа красивый был, мама всегда мо­лодо выглядела. А я себя изучала, смотрела на фотографии… Любовалась снимками Софи Лорен и Джины Лоллобриджиды. Думала, почему у них такие вы­разительные глаза. Замечала: вот стрелочки у глаз, волосы приподняты повыше… При­меряла на себя — прически, макияж. От­брасывала ненужное, подчеркивала инте­ресное. образ свой создавала интуитивно. До сих пор крашусь и причесываюсь перед концертом сама. Прическу мне когда-то подсказал Вячеслав Зайцев. Он считал, что к моему типу лица подойдет пыш­ная стрижка, с локонами. Однажды иду я по улице без макияжа. Женщина ко мне подходит и говорит: «Здравствуйте, Эди­та Станиславовна». Я смутилась: «Как вы меня узнали?» В ответ услышала: «Такую прическу, как у вас, уже никто не носит». Зато это МОЯ прическа. Ведь образ, стиль артиста — это его кожа.

—  Банальный, наверное, вопрос, но как в 74 вы умудряетесь выглядеть на 45?

—  Мне было двадцать с чем-то, когда я спросила у одной актрисы: «Почему вы так хорошо выглядите?» «Деточка, — ответила она, — труд, труд и еще раз труд». Я не ле­нюсь уделять себе внимание. Утром делаю маску, используя натуральные продукты — мед, например. Не жалею денег на сыво­ротки, крема. Делаю гимнастику для лица.

—  Вы говорили, что живете интуи­цией, предчувствуете какие-то собы­тия…

—  Я действительно предчувствую мно­гое. Мне, может быть, не хватало эрудиции, знаний, но каким-то непонятным образом я все вычисляла: куда идти, с кем быть.. Я всегда жила чувствами. Сан Саныч Броневицкий за это называл меня черепьехой — так долго я все переживала. Зачастую меня чувства просто захлестывали.

—  Говорили, что причиной вашего разрыва с Александром Броневицким стала его патологическая ревность?

Это так. Он страшно меня ревновал ко всем. Однажды мы с Магомаевым пое­хали на конкурс в Канны. Так Броневицкий прилетел туда, ночью по стене залез в окно моего номера и прорычал: «Говори, где Магомаев!» Я не вынесла его ревности, и после 20-ти лет творческого и супруже­ского союза мы расстались. Он ревновал без всякого повода, это было больно. Как-то, в сердцах, я сказала: «Ты женишься на женщине, которая будет изменять тебе. И умрешь в одиночестве». Я угадала. Он женился на молодой, она и правда ему изменяла. Как-то на га­стролях она закрыла Сан Саныча в номере и ушла к друзьям. Потом его нашли мертвым на полу с телефонной трубкой в руке. У него и раньше случались спазмы сосудов, но я ему давала лекарства, воду. А здесь никто ему не помог. Я до сих пор виню себя в его смерти. Надо было простить. Я попро­бовала выйти замуж и не раз, но это все было не то. Броневицкий был моим человеком, моей судьбой. Всех остальных других мужчин я себе придумала.

—  А свадьба с Броневицким у вас была?

—   Знаете, я очень люблю белый цвет, наверное, оттого, что настоящей свадьбы у меня не было. Я надела маленькое черное платье, сшитое мамой для концертных выступлений, мы просто пришли в загс, расписались. Торжество было нам не по карману, и красивое белое платье — тоже. Потом уже мне стал шить Зайцев, и я, как алкоголик на выпивку, трати­ла все деньги на наряды.

—  У вас дочь — Илона Броневицкая, внуки — Стас и Эрика. Правда, что внуков любят больше детей?

—   Когда появляются дети, мы сами еще только-только из пеленок вылупляемся. Знаете, как Илона родилась? Я тогда нервная была, все близко к сердцу принимала. У меня срок шесть месяцев, а Броневицкий с гастролей звонит и го­ворит: «Тут так много красивых девушек, с каждой хочется пофлиртовать». Любил он женщин. После этого я все себе живо представила и так себя накрутила, что начались схват­ки. Поехала в роддом на трамвае. Илонка родилась такая маленькая, синенькая. Девять дней меня к ней не подпуска­ли. Потом я ее на руках в поликлинику носила. Но она силь­ная оказалась, в папу пошла. А когда родился внук Стас, я чуть с ума от радости не сошла. Назвали его Станиславом — в честь моего отца. Потом я решила дать внуку свою фами­лию, для этого оформила опекунство. Дочь сказала: «Делай, как хочешь, все равно он — мой сын». Илона тогда много гастролировала, и Стасик жил у нас. Он до семи лет ездил со мной на гастроли. В семь утра просыпался, сам одевался и шел в номер к музыкантам пить чай. Я ему сшила костюм­чик, и под песню «Мужчина, которого я люблю» он выходил на сцену.

—  А сейчас у вас какие отношения с внуком?

—   Он редко мне звонит. Ушел в себя, живет в своем мире. Сочиняет стихи. И девушку пока не встретил. Стас весь там, на сцене. Сейчас внук заключил контракт с одной украинской телепередачей, где по сценарию в конце дол­жен жениться на одной из участниц шоу. Так он мне сказал: «Дит, там так много красавиц, что я, наверное, и вправду на ком-нибудь из них женюсь».

—  Вы побывали на гастролях более чем в 30 стра­нах. Наверняка, были какие-то забавные случаи, ко­торые вам запомнились?

—   Выступала в польском городе Ка­товице (мой папа оттуда родом). Готов­люсь к концерту и вдруг слышу — кто-то по-польски кричит: «Пьеха, подвинь рояль!» Я оборачиваюсь и спрашиваю: «Извините, почему я должна его дви­гать?» А рабочий отвечает: «Пани, вы не при чем, тут у нас каждый третий — Пьеха». Тогда в зале на концерт много моих родственников Пьех собралось. А вот представьте: Гондурас, столица Тегусигальпа. Это была поездка благо­творительная по линии ЦК комсомо­ла. Идем к огромному стадиону, где должен состояться концерт. И вдруг мальчишка-латиноамериканец подбе­гает ко мне и спрашивает: «Ты из СССР, коммунист?» Говорю: да. А он выставил вперед руку и «расстрелял» меня, при­говаривая «пых, пых, пых!» Я там пела «Подмосковные вечера», «Катюшу». Очень доброжелательно принимали. И вот я запела «Соседа». И что вы ду­маете? Все как по команде вскочили, и давай танцевать. После концерта этот же парнишка подошел ко мне и сказал: «Простите, что так себя вел. Вы — заме­чательная!» Он мне даже чемодан до го­стиницы донес. Другой случай никак не назовешь забавным. Накануне высту­пления в концертном зале «россия» в Москве я получила анонимную записку: «Я тебя ненавижу и во время концер­та оболью тебя кислотой». Обратилась к директору зала, боялась выступать. А когда концерт закончился, среди цветов обнаружила письмо, написанное тем же почерком: «Я просто дурак, а ты — хорошая. Прости».

—   У каждого своя точка отчета, свое понимание красоты. Если гово­рить о вас, то…

—   Для меня такой точкой отсчета стали розы, которые выращивал мой папа. Он так прививал цветы, что на одном кусте у него цвели розы разно­го цвета. Он был бы художником, если бы судьба не заставила его спуститься в шахту. И у меня на участке перед до­мом теперь целая стена белой сирени и кусты роз. Я вообще окружаю себя тем, что вызывает теплые воспоминания, бла­женство. Например, я очень люблю все оттенки зеленого цвета. У меня в доме диваны из зеленой кожи, шторы. Есть камин, который мы разжигаем в особых случаях, чтобы это волшебство не пре­вратилось в каждодневность.

—  Где ваше сердце: в Польше, где похоронена ваша мама, во Франции, где вы родились, или в Петербурге, где вы живете более пятидесяти лет?

—   В Северной Самарке — это под Петербургом. Там мой дом, моя земля, мои собачки. Я называю эти владения — «моя соловьиная роща». В городе неуют­но себя чувствую. Болезненно отношусь к шуму. Я ведь живу звуками. Для меня тишина — самая великая музыка.

—     Вам хватает времени зани­маться домом, уборкой, готовкой?

—    Кто-то из греков сказал: каждая вещь должна быть на своем месте. У меня в доме всегда относительный поря­док. А уборка… Какая уборка? Месяц я дома, остальное время на гастролях. Но чтобы жить в грязи, беспорядке — этого никогда не было. У меня замечательная помощница — Верочка. Она пришла ко мне в 20 лет. Выросла в детдоме, работа­ла на заводе, получая 56 рублей. Так мне ее жалко стало, что я предложила девуш­ке место домработницы. Единственная и пламенная страсть Верочки — футбол. Она по дому все сделает и обычно спра­шивает: «Можно мне теперь футбол по­смотреть?»

—   Есть ли у вас какие-то кули­нарные пристрастия?

—  Я голодала с детства. В первый раз наелась досыта в университетском буфе­те, когда приехала в Ленинград. На сти­пендию могла себе позволить быть сы­той. Я брала себе по три первых, по два вторых. Весила 59 кило при росте 174. Самые мои любимые блюда были те, ко­торые готовила мама: клецки, драники, политые растопленным салом с луком. Так что я не привередливая.

—   Что бы вы хотели еще полу­чить от жизни?

—   Здоровье. Вдруг стала осознавать, что оно не вечное. Я и не подозревала, что у меня могут болеть ноги. Гуляла в Самарке с собакой, она врезалась мне го­ловой в ногу и от коленки остались одни щепки. 7 часов под наркозом собирали. Тогда моя жизнь изменилась, я два года сидела, как на привязи. Надо организму своему помогать и говорить себе: «А я еще ничего!» Я оптимистка и поэтому жива.

текст: Екатерина САНЖИЕВА

архивные фотографии: Валерий ГЕНДЕ-РОТЕ