Классик современного европейского кино Кшиштоф Занусси чем-то напоминает профессора университета: внимательный взгляд, очки в коричневой оправе, безукоризненная неторопливая речь… Исследователь человеческой природы, в каждой своей картине взвешивающий гранулы добра и зла.

В своих работах Занусси назидателен, рафинирован, идеалистичен. В общении же мэтр оказался доброжелательным, улыбчивым и открытым. Беседовать нам пришлось во время фуршета, как пошутил пан Занусси, в полевых условиях. Мы поговорили о лошадях, таинстве творчества и пророческих снах.

—    Вы говорили, что в детстве вас окружала смерть. Насколько эти ранние впечатления повлияли на ваше творчество?

—    У меня детство просто украли, ведь я родился в 39-м году перед самым началом второй мировой войны. Рядом погибали люди. И это ощущение смерти, которая подходит очень близко, осталось в памяти…Хотя в жизни любого человека смерть играет определенную роль. Нет культуры, которая не думала бы о смерти. Если этого нет, значит, культура не имеет корней.

—    Это правда, что вас хотели выгнать из школы из-за того, что вы смеялись в день смерти Сталина?

—    На самом деле, меня чуть не отчислили из школы, потому что кто-то из одноклассников пожаловался директору: дескать, я на первомайской демонстрации иронически улыбался.

—    Получается, ваши одноклассники были стукачами?

—    Хуже — соперниками. Я претендовал на первое место в классе по успеваемости, а лучшего ученика без экзаменов принимали в университет. Поэтому среди мальчишек была жесткая конкуренция. Я был отличником: не хотел оказаться деклассированным, сейчас это слово мало употребляют. Не хотел быть чернорабочим. А если бы меня перевели в школу ремесла, так бы и случилось. Я говорю даже не о работе, а о менталитете. Мой тесть, например, работал ночным сторожем, но оставался интеллигентом.

—    И все же вы даже тогда позволяли себе маленькие вольности?

—    Я катался на лошади, а это в пятидесятые годы было под запретом. Это считалось буржуазным спортом, ассоциировалось с довоенной Польшей, с конной кавалерией, которая защитила страну от большевиков. Я катался на лошади в клубе, где было много детей бывших помещиков. Сидя в седле, я ощущал радость и свободу.

—    Вы учились на физика, потом изучали философию. Все эти знания пригодись вам в нынешней профессии режиссера?

—    Конечно, это меня сформировало. Я был физиком, вращался среди интересных, мудрых людей. Я считаю себя верующим, а большинство физиков в Польше были людьми глубоко верующими, которые имели чувство тайны, чувство неизвестного. Я четыре года изучал физику. И во время экзамена один из профессоров заметил: «У меня впечатление, что тебя больше занимает человек, пользующийся прибором, чем то, что можно этим прибором сделать». Это оказалось правдой. Меня больше интересовали люди, чем материя. Поэтому я пошел на философию. Учиться было интересно, но и философом в академическом смысле я тоже не стал. Начал снимать любительские фильмы, получил первые награды.

—    Кто такой режиссер: философ, психолог, сочинитель историй?

—    Это все перечисленные вами аспекты. Невозможно выделить что-то одно.

—    Вас как режиссера интересует человек в переломные моменты жизни, стоящий перед выбором. Вы его постоянно испытываете.

—    Вспомните, и Шекспира волновали те же ситуации. Это основа драматургии. Пересечение дорог, момент выбора. Без выбора нет конфликта. Обычное, каждодневное — не интересно.

—    Вы сами пишете сценарии для своих фильмов. Где вы берете сюжеты и персонажей?

—    Что-то подмечаю в жизни, разговариваю с людьми. Вставляю в фильмы некоторых реальных людей с их мыслями и высказываниями. Например, если в моих картинах увидите деспотического пожилого мужчину — это почти всегда мой отец. Он смотрел мои фильмы, но ни разу себя не узнал. Есть один известный швейцарский биолог, с взглядами которого я не согласен. И вот я взял несколько его высказываний и использовал их в одном из диалогов в картине «Императив». Когда же я показал ученому мою картину, он все раскритиковал, а насчет диалога сказал: «Много плохих диалогов знаю, это меня не удивляет».
Не заметил, что это его слова.

—    Скажите, господин Занусси, вы ощущаете себя звездой, знаменитостью?

—    Я не очень об этом думаю. Просто в какие-то моменты понимаю, что должен включиться в спор, обязан что-то сделать. Например, на польских авиалиниях перед полетом читают инструкцию: пристегните ремни, поставьте спинку кресла вертикально. В этой записи звучит нехороший польский, вульгарный, язык продавцов из рекламного ролика. А, по-моему, авиакомпания должна демонстрировать высокую культуру. И если я человек культуры, то должен защищать язык. Я долго боролся против этой речевки, и, к счастью, узнал, что директора маркетинговой службы авиалиний сняли.

—    Вы часто говорите, что ваши фильмы адресованы элите…

—    Я просто хочу реабилитировать это слово. Раньше, когда все говорили о массовой культуре, слово «элита» звучало, как унижение. Но массы никакой роли в истории не играют. Историю всегда творила маленькая группка людей. Элита — это те, кто принимает на себя ответственность. Среди директоров банков только несколько могут принадлежать к ней. Среди уборщиц тоже есть своя элита. Это те люди, которые ставят перед собой сверхцели, которые сильнее других стремятся к идеалу.

—    Как вы строите отношения на съемочной площадке? Есть режиссеры — тираны, другие дают актерам больше свободы.

—    В молодости я был жестче, был гораздо больше диктатором, чем сейчас. Но всегда оставался вежливым, никогда не кричал. Сейчас я больше доверяю актеру. Если исполнителя удачно выбрали, то он сам должен чувствовать, как вести роль. Я очень дружу с актерами, часто с ними работаю у себя дома. Без человеческого взаимопонимания, и творческий контакт невозможен.

—    У вас были смешные, забавные случаи во время съемок?

—    В моем первом дипломном фильме «Смерть провинциала», по сценарию, старый монах лежал в гробу в костеле. Храм был закрыт. Для съемки устанавливали освещение, и из-за кабеля дверь оставалась приоткрытой. Мы не заметили, как в костел вошли две старушки. Они подбежали к гробу, увидели монаха, лежащего со свечой в руках… И, обливаясь слезами, стали молиться. Я со всех ног бросился к ним. Ведь актер, игравший умершего монаха, в любой момент мог икнуть или заговорить. Старушки просто умерли бы от неожиданности. Когда я попытался увести их из храма, прихожанки стали возмущаться: «Что у вас тут происходит? Что за страшное насилие?» Женщины приняли съемочную группу за полицейских, творящих беззаконие. Потом я долго перед ними извинялся.

—    Вы как-то сказали, что вера для вас — чувство тайны, чего-то высшего, а не догматы.

—    Да, вера это одно, а религия — другое. Религия — это форма веры. Догматы помогают определить границы того, что мы делаем. Без них вера была бы такой необъятной тучей.

—    Бывали в вашей жизни мистические откровения?

—    Конечно, были совпадения совершенно мистические. Об этом даже говорить страшно. У меня была очень сильная связь с моей матерью. И ее смерть стала для меня потрясением, испытанием, имела глубокий мистический подтекст. Однажды я пережил страшный сон: в нем моя жена чуть не погибла. Я ей после этого сразу позвонил, хотел предупредить, но поздно, ее уже не было дома. Ситуация из моего сна повторилась в реальности точь-в-точь: жена была на грани гибели, но все обошлось.

—    В своих фильмах вы достаточно рассудочны. В жизни вы руководствуетесь более разумом или эмоциями?

—    Я стараюсь находить равновесие. Ведь безрассудные чувства — это огромное несчастье, а рассудочность без чувств — большой изъян. В моей жизни достаточно и разума, и чувств.

—    Вы поздно женились. Были поглощены творчеством или не видели достойной кандидатуры?

—    После бурного романа, пережитого в юности, я взял долгую паузу. Сконцентрировался на творчестве, отчаянно искал свое место в жизни. А в личных отношениях был осторожен. Если бы моя жена не проявила инициативу, наверное, до сих пор был бы холостяком.

—    А кто ваша жена, как вы с ней познакомились?

—    Она художница. Мы знакомы с детства, но я на нее не обращал внимания. Она казалась мне малолеткой, так как была младшей сестрой моего друга, с которым мы вместе катались на лошадях. Моя супруга к замужеству подошла более решительно, я бы еще тянул резину лет десять. И только около сорока лет я женился.

—    Вы никогда не жалели о своем выборе?

—    Нет, жалел только, что женился так поздно. Жена обеспечивает мне быт, помогает в творчестве. И, самое важное, она — мой духовный партнер. Предостерегает меня от сомнительных шагов, эгоистических проявлений.

—    Жене все ваши фильмы нравятся?

—    Нет, она их критикует и очень серьезно. Мы с ней часто спорим о моих сценариях. Только моей маме абсолютно все мои картины нравились.

—    Вы не обижаетесь на критику?

—    Зачем? Жена ведь хочет, чтобы я сделал свои фильмы лучше.

—    А вы как к ее творчеству относитесь?

—    Сейчас она почти не занимается живописью. Только по заказу католической церкви иногда пишет портреты святых. У нее много забот. Мы живем загородом и за последние годы нас посетили более тысячи людей. Приезжают группы из России, Украины, Прибалтики, даже из Китая. Я всех принимаю.
И актеры ко мне часто приезжают. Мы живем вместе, репетируем. У нас открытый дом.

—    И кто же всю эту ораву кормит?

—    Жена. Она прекрасно готовит, поэтому я рядом с ней.

—    Насколько вообще вам важен комфорт, уют?

—    Большую часть жизни я прожил без комфорта, по гостиницам. Я привык постоянно работать, не обращая внимания на обстановку.

—    А в гостиницах можно поймать вдохновение?

—    Это можно сделать в любом месте. Вдохновение не привязано к месту или ко времени.

—    В чем, по-вашему, таинство творчества? Всплеск, интеллектуальное озарение или, как в одном вашем фильме, внутренняя иллюминация?

—    Нет одной схемы или формулы. Нет ответа на этот вопрос. Иначе гениальные произведения были бы поставлены на «поток». Открыли бы фабрику шедевров, но это нонсенс. Чаще все-таки вдохновение приходит в момент, когда ты еще не совсем проснулся, но уже не спишь. В момент полусознания. Это время многих открытий. Я изучал сон, клал свою голову под электроды, знаю, что в какую фазу сна происходит.

—    А вам во сне никогда ваши будущие картины не снились?

—    Нет. Сны — это Пазолини. Феллини мне говорил, что многое брал из своих сновидений. Но, может, он спал по-другому.