Аркадий Давыдов — известный иркутский антиквар и реставратор мебели, пробующий себя не только в жанре эссе. Его рассказы и повести, надеемся, скоро соберутся в книгу и найдут своего читателя.

С возрастом стал замечать за собой постоянное, даже назойливое желание сравнивать то, что было в пору моей молодости, с тем, что вижу теперь. При этом замечу: именно сравнивать, а, упаси Бог, не судить.
Нет, я не против прогресса, понимая, что его не остановить ни перестройками, ни модернизациями, поскольку, как мне кажется, новое, став нужным и необходимым, взорвёт и умы, и границы, и расстояния. Дайте только срок. Да и что такое жизнь человеческая? Так, спичка на ветру, в масштабе истории, конечно! Однако, многое из ушедшего и уходящего очень и очень жаль, и от этого тоска и даже боль грызут мой разум всё чаще и сильнее… Старею, пожалуй, хотя перо в руке не дрожит, а мысли ясны и текут, и приходят, подчас, помимо воли моей. Мысли, правда, по большей части грустные. Какие именно? Да вот, извольте выслушать.. Я просто хочу привести пропущенные через годы, сердце, разум два-три примера, где витийствует китч, подменяя, на мой взгляд, настоящее поддельным, разъедая каноны подлинного, уже сформированного. Я не судья, повторяю, но ведь, в сущности, всё просто: достаточно сравнить одно с другим — и всё станет ясно!
Но, в отсутствие примеров и образцов, китч немедленно, как и всякая посредственность, станет первым, важным, непререкаемым, апеллируя не к разуму и вкусу — их ведь надо ещё развить и воспитать, — а к их недостатку! Вот штука-то какая..
У нас в семье хранятся несколько серебряных ложек с роскошно выгравированными вензелями, и всю эту вязь я и знаю, и понимаю., докопался, расспросив и родителей, и бабушку — а уж три ложки, ею подаренные, и храню отдельно.
Первая ложечка, пожалованная бабушкой, — естественно, на зубок, вторая — на семь лет, третья — на четырнадцать. И я хорошо помню, как вручили мне эту вторую, заветную. ..Это было на Большой улице (ныне ул. К. Маркса) в пятидесятых годах, когда, зайдя со мною и с мамой в ювелирный магазин, бабушка отдала принесённую ложку гравёру — милейшему, улыбавшемуся даже как-то «сиятельно» дядечке, и тот через 10-15 минут вернул её с изящной гравировкой из красивых литер, составляющих моё имя. Вязь переплетённых букв была дивная. А гравёр-то был человеком оттуда — из 19-го века, и работать по-другому просто не умел. Была школа, была рука, были штихеля и умение ими пользоваться! Да-а-а. Так вот, знаете, и говорили: «..был на Большой, прошелся по Большой, купил на Большой.»». Большая, Амурская, Пестерёвская, Русиновская прочно сидят в памяти моей. Этими названиями пользовались, но их зачем-то вытравили.. Зачем? Тем более, вытравили-то законные, исторические названия улиц.
Предательски быстро пролетели годы; однако в каждом возрасте есть своя прелесть, и я увидел глаза своих детей и внуков, даря по традиции им серебряные ложечки. Но попробуйте-ка найти толкового гравёра-каллиграфа, могущего, пользуясь штихелями, изобразить год и имя! Боюсь, и не найдёте., такое накарябают! Да ещё ввели в обиход бормашину, дающую вихлястую, некрасивую линию. Традиция-то есть, а красоты, породы, внутренней культуры — нет! Вот и обозначилась мордуленция китча — наглая и самодовольная, уверенная в своей правоте. Кажется, и буквы перепрыгнули с многочисленных татуировок нашего мужичья, замороченного, задолбанного, «отсидевшего».
А мне помнится — урок чистописания во втором классе и специально разграфлённые тетради, в которых мы старательно выводили буквы заглавные и прописные, и не беда, если две-три кляксы украшали страницу..
Ах, какое слово: чистописание! И учитель говорит: «Нажи-и-и м — волосяная — я — а, нажим …… Чуть надавил на перо — нажим, ведешь, едва касаясь, — волосяная — я — а…
Да ведь и со штихелем то же самое, да при этом в голове-то образец должен сидеть, уже красивый и готовый, ибо никакого нового декора не изобрести, не нужно его — всё давно придумано греками. Тут главное — извлечь из памяти, коли есть, что извлекать, да применить к месту, умело и., всё. И так, мне кажется, во всём.. Человек по сути своей не изменился! Ибо: «Что было, то и будет, что делалось, то и будет делаться». Так говорит мудрый Екклезиаст.
Вот вам и чистописание, прописи..
Вообще, почерк индивидуален. Однако позднее, с введением шариковой ручки, стали практиковать такое слитное, безотрывное письмо, нивелируя и красоту, и индивидуальность. Да и уроков чистописания давно уже нет. А жаль. Грустно, ей-Богу, грустно.
А семейные вензеля на сохранившихся ложках надо помнить, да знать и родословную свою тоже. Поверьте мне, это безумно увлекательно! Докопавшись в Иркутском областном

архиве по своей фамилии до середины 18-го века, узнал я почти всю родову по отцу, уроженцу Урика, испытав при этом бездну чувств и удовлетворения. Как странно и удивительно было держать в руках метрические книги 18-го века, заполненные в своё время священником Спасской церкви Урикской слободы!
Теперь и ложечки, и стаканчики, и тарелочки бывают пластиковые, одноразовые. И всё большее количество бытовых предметов становятся такими одноразовыми.
Удобно, говорят. Попользовался, да и выбросил. И стали чувства — одноразовые, привязанности — одноразовые.

Фильмы, песенки тоже какие-то неживучие., одноразовые. Новые песни, имеющие претензию на такую, назначенную популярность, стали называть идиотским словом «хит»; поют их, по выражению моего старого друга Миши Жванецкого, «вертлявые молодые люди и девушки, и поют, в основном, задницами, вертя ими».
Голосовые связки и их природные особенности отошли на этот самый задний план, перестав быть атрибутом главным, определяющим. На эстраде уже десятки лет мелькают одни и те же лица, поющие одни и те же песни. Нет красивых и талантливых, а есть блатные и «раскрученные», за очень редким исключением.
Не имея профессионального музыкального образования, а всего лишь пропев в Народном академическом хоре Медицинского института шесть лет, с 1966 по 1972-й, я вот никак не могу понять, как в звёзды попадают те, кто гордо себя таковыми именует? Думаю, большая часть этих шептунов в вышеназванный хор не попала бы. Просто не пройдя отбор бессменного руководителя хора В.А. Патрушева. Патрушев-ский хор приглашали на все значимые городские события, в Москву, в Таллин на праздники песни, где красиво буйствовал незабвенный композитор Густав Эрнсакс. И, кроме того, хор был таким мощным воспитательным рычагом для студенчества!
В медицине есть понятие: в людской популяции, в определённом количестве столько-то больных таким заболеванием, а столько-то — этаким, и цифры эти — вдумайтесь! — не меняются. Стало быть, количество голосистых, с данными и слухом, и количество людей без таковых — величина постоянная. Берусь утверждать: среди нескольких тысяч студентов мединститута были люди с роскошными голосами оперного диапазона. А вот на нашей эстраде голосов нет, а есть вертлявая безголосая публика! Если же знаменитая примадонна затевает свой «фактор А», то для чего она сотни мотыльков тянет на этот опасный огонь? Ну, зачем? Тем более что уровень современной певческой эстрады просто ужасен.
Этот король — голый! А если уж хочется помочь, проведите-ка конкурс в провинции, отыщите действительно талантливых (а не платёжеспособных) ребят — ведь они есть; не берите с конкурсантов денег, а лучше вложитесь в них — вернётся сторицей, ибо сказано в Писании: «…пускайте хлеб по водам — вернётся с прибытком». И… красиво уйдите в тень, как это сделал Магомаев, личность и вклад которого в музыкальную культуру мы оценили уже после его ухода!
Задайте планку, определите эталон, пусть и высокий, ведь нужны же ориентиры. А где они? У великолепного эстрадного рассказчика Ираклия Андроникова есть прелестный рассказ, добрый, умный и тонкий, — о Фёдоре Шаляпине, показывавшем желающим купол своей глотки, единственной и неповторимой, заставлявшей, при извлечении звука, трепетать партер, да и галёрку тоже. Андроников, изображая Шаляпина, говорил: «..иди сюда, деревенщина! На, смотри!» — я подошёл, глянул в это знаменитое на весь мир хайло и обомлел.. Куда-то далеко ввысь уходило это нёбо, красивое, как купол храма, пряча в загадочной темноте потолок свой. «А-А-А», — гаркнул Ф. И. И эти густые звуки отбросили меня на метр! Позднее, в гримёрке, таясь, я заглянул и в свой рот, но увидел только плоское нёбо, едва ли не прилипавшее к языку». Так завершал он свой рассказ. Не без доброго юмора, конечно. В этом рассказе только доля шутки, всё остальное — правда. Певец должен иметь природные данные, пользоваться резонаторами-пазухами: лобными, гайморовыми и основными, уметь дышать, стоять, отталкивать звук, а не тянуться за ним, уметь поднять купол нёба, делать вибрато.. Ну и ещё много чего.
Эстрадная манера пения выродилась в микрофонный крик, подвывания, видимо, выдаваемые за мелизмы, такие красивости-оттенки, и нелепое хождение вдоль сцены.
Про чёртову фонограмму и говорить не стоит! И объясните мне, старому дурню, зачем надевать бархатный пиджак и рваные на коленях джинсы? На кой ляд женщине на сцене штаны, делающие походку лошадиной? Не трудитесь, не пойму!
При этом я вовсе не против джинсов, этой удобной одежды, пошитой поначалу из парусины и окрашенной голубым красителем, попавшимся под руку. Этому засилью китча, попсы и откровенной пошлятины надо что-то и противопоставить, а прежде жестко и предельно честно об этом сказать!!!
Где роскошные Рымбаева, Пирагс? Ну, понятно, они граждане других теперь стран, всё так, но голоса-то где? Почему блестящий и голосистый Сергей Захаров где-то на обочине? Нужны именно такие, как он, — с голосом и обличьем мужчины.
Естественно, следует различать оперный диапазон и эстраду наряду с шансоном. Да! Это понятно, да голосовая техника тут и там разная. И всё же деградация певческого мастерства, текстов и критериев отбора очевидны! И моя цель — открыто об этом сказать.
Ну, сказал, а дальше что? А я и отвечу: Богу — Богово, кесарю — кесарево!
Ну, что там ложки-поварёшки, да гравировки на них?

Всё одно — красота не пропадёт, а ложки только дорожать будут, как дорожает уже почти разобранная по рукам богачей и знатоков русская антикварная мебель, как дорожают произведения искусства, бездарно и за бесценок проданные большевиками в угоду коллективизации-индустриализации.
Поэтому идите в музеи, ведите туда детей, смотрите старые фильмы, в которых задние планы и интерьеры заполнены великолепной мебелью, часами, маятники которых движутся, заглядывайте на блошиные рынки-развалы, которые вернут вас в детство, в юность обилием трогательных предметов из того времени, и они благодарно заставят оттаять самые ожесточённые сердца!
И потому-то так жалко, так обидно, когда наш иркутский развал-блошку, пусть и неразвитый, жёстко выпихнут из центра Свердловского района на окраину города, куда и добраться-то трудно. Это плохо, это печально, это не на пользу культуре города!
А вот хорошо и правильно было бы облагородить рынок там именно, где он и сформировался. Сколько было там мальчуганов, смотревших то монеты, то боны, то значки, то прочий винтажного ранга антиквариат! А железяки, запчасти, книги, тряпьё, разложенное бабульками, какое-то трогательное, как и они сами. Вот для меня — а подозреваю, и для многих — поход на иркутскую блошку был просто праздник, и я ни разу не ушёл с развала без покупки, часто и полезной, и нужной.
Господа-руководители, сколько можно гонять коллекционеров, мужиков с железяками, бабулек с тряпьём? И главное-то — зачем? Ради культуры? Так мы её в данном случае бьём под дых!
Предлагаю отвести под Иркутскую блошку площади в 130-м квартале, а то как бы не получился образцово-показательный лубок! Идея-то с самим кварталом ведь великолепная, и поднимается он — ну, прям, как Венеция из воды! Вот только не загламурить бы идею, не превратить бы деревянные дома в распроклятые бутики. Но стройка, к радости иркутян, растёт на глазах — и это прекрасно; почти восстановлены музеи Волконского и Трубецкого; расширяются экспозиции любимых мною Тальцов; поднимаются и церкви, коих и дореволюционном Иркутске было несколько десятков!

Ну вот, я честно сказал обо всём, считая, как говорили мудрецы: опереться можно только на то, что оказывает сопротивление! А стало быть, не так всесилен мордастый китч, хоть он, шельмец, и многолик!
Как хорошо, когда можно говорить о проблемах, не прячась, понимая — многое можно ещё исправить. Возможно, и парк, наконец, прекратит своё существование на территории Иерусалимского кладбища. Это грех, и добра не будет! Вот не будет, и всё!
Это «их» территория.
Как медик знаю: боль — это такая защитная реакция, задача её — привлечь внимание и начать лечение! И не надо бояться обозначить болевые точки.
Вот я и обозначил.