Зорикто Доржиев живет в Улан-Удэ. А все почему-то все думают, что в Москве. Возможно потому, что он ведет закрытый образ жизни, не дает интервью и крайне редко выходит в свет.

«Я не тусовщик и никого не пускаю в свой внутренний мир», — говорит художник». Он выговаривается на холсте. А потом картины разлетаются, как птицы, и рассказывают степные истории* жителям Нового и Старого Света. Среди них – история о несравненной Джоконде-хатун, азиатской Моне Лизе, чью загадку можно разгадывать бесконечно и, пристально вглядываясь в бесстрастное лицо, искать улыбку. Кому улыбнется степная красавица?

Сегодня о Зорикто знает весь мир. Многочисленные персональные выставки в Европе, Америке, разных городах России принесли ему славу и популярность. Зорикто, несомненно, знает себе цену, но вместе с тем он скромен, застенчив, немногословен и философичен. Перед журналистами на открытии персональной выставки в галерее «Дias» он предстал во всем черном.

— Зорикто, вы так любите черный цвет? Вместо ответа художник приподнимает свитер. Под ним — белая майка с большой, на всю грудь, улыбающейся рожицей.

— Так неумышленно получилось: мои эмоциональные впечатления скрыты под черной завесой.

— А в той палитре красок, которые вы используете, есть любимый цвет?

— Когда я в институте учился, мы дискутировали, существует ли такая волшебная краска, которая подходит всем и везде? У каждого художника она своя. Мой кругозор все время расширяется — и в материалах, и в технике. А палитра начинает сужаться. Если я лет пять назад мог накидать краски на холст, не отдавая себе отчета, сейчас этот процесс более продуман. Исчезли случайные цвета, линии, лишние шумовые эффекты, может, даже эмоции какие-то, мешающие сконцентрировано подать мысль на холсты.

Его краски не ярки, звуки не резки. Его картины говорят, если не шепотом, то негромким голосом — «так лучше слышно». Какой-нибудь американец или европеец, послушав их незатейливые рассказы, начинает мечтать о поездке в Бурятию, где можно увидеть Великую Степь, стать ее малой поющей песчинкой, растущей дикой травой, камнем у копыта лошади… Просто раствориться в покое и бесконечности.
Великая Степь Зорикто Доржиева – женщина. Дангина. Мать, рождающая воинов. Любимая, за которую мужчины готовы сражаться и умирать. И тогда в спокойные, почти медитативные картины художника вдруг врывается скрежет металла, ржание коней, яростное противоборство.
Великая Степь открывается не каждому. Но в этой полу-открытости, полу-прикрытости женских образов Доржиева куда больше чувственности, чем в полном обнажении. И не стоит искать в портретах черты реальных женщин: Зорикто не пишет с натуры. Все, что выходит из-под его кисти, — плод фантазии художника.

— Стараюсь уйти от фотореалистичности, документализма, — говорит он. — Я большой любитель концептуального искусства. Но другое дело, что у меня получается на холсте. В том же Нью-Йорке люди в моих работах очень точно обнаруживают русскую школу живописи. От этого никуда не деться. Я никогда не задумывался над самим процессом. Если задумываться, возможно, будет получаться искусственно и надуманно. А это зритель всегда чувствует. Зрителя очень сложно обмануть.

— «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут». Ваши художественные параллели с европейским искусством («Джоконда-хатун», «Маленький принц», «Старик и море») – попытка найти что-то общее?

— Было бы скучно и неинтересно ограничивать себя какой-то тропинкой в пределах только азиатской культуры или только этнографии. Мне кажется, что самое интересное может рождаться на стыке совершенно несовместимого.

— Существует ли загадка леонардовской Моны Лизы и вашей Джоконды-хатун?

— Картина обрастает своей историей, загадками, когда зрители начинают привносить собственное наслоение мыслей. Вот художник выпустил творение в жизнь, а за то, что произойдет с ним дальше, как воспримут его «в обществе», какая атмосфера сложится вокруг, создатель уже не отвечает.

— Ваши картины для вас… как дети?

— Кто-то задал мне подобный вопрос: «Ваши произведения уходят в чужие руки, в чужие интерьеры, как вы к этому относитесь»? И сам же ответил: «Наверное, очень сложно содержать такое количество детей». Перед этим я сказал, что нельзя картины у себя держать взаперти. Надо отпускать.

— Как вы относитесь к чистому листу бумаги, белому холсту?

— Зачастую бывает очень страшно стоять перед чистым холстом, иногда я делаю это умышленно. В мастерской у меня штук десять натянутых холстов. Ты стоишь и не знаешь, что сейчас будет происходить: или борьба, или органичное взаимопонимание с холстом и материалом – с красками, карандашом. Всегда по-разному. Все вещи рождаются именно на листе бумаге. Очень редко, когда я с красками необдуманно нападаю на холст. Эскизы имеют очень большое значение. Очень часто между первоначальными набросками и тем, что видит зритель, нет ничего общего.

— Вероятно, есть эскизы либо готовые картины, которые вам не нравятся?

— Какие-то вещи по прошествии недель, месяцев, годов, кажутся мне глупыми, наивными, неприемлемыми.

— Но при желании их можно переписать. А свою жизнь переписать никогда не хотелось?

— В этом плане я счастливый человек. Очень большая удача, что все складывается хорошо. Рядом со мной близкие люди, маленькая дочка — ей уже четыре года. Переписывание жизненной истории – это не для меня. И я никогда не спрашиваю у предсказателей о том, что будет.

— Вы страшитесь будущего?

— Если бы мне предоставили возможность заглянуть туда одним глазком, думаю, пропал бы интерес жить сегодня.

— Вы начали рисовать в раннем детстве. Рисунки того времени сохранились?

— У меня дома хранится небольшая папочка детских впечатлений. Когда сейчас ее смотришь, всплывают воспоминания… вплоть до звуков, цветов, запахов. Какую-то часть времени я провел в Ленинграде, когда отец учился в Репинской академии – родители у меня художники. Крейсер Аврора, салюты, парады, походы на природу, встречи с людьми — эдакий портал в прошлое.

— В прошлом, наряду с рисованием, вы занимались музыкой. Ходит легенда о вашей рок-группе, которую вы собрали в Улан-Удэнском художественном училище. Занятия музыкой уже оставили?

— Совсем недавно брал в руки гитару – выступал на двух своих последних выставках. На сегодняшнем открытии тоже стоял вопрос об этом, но по разным причинам не получилось. Музыка занимает значительную часть в моей жизни. Я всегда работаю под музыку. В полной тишине не могу. Я вырос на рок-музыке, тяжелом металле. Была группа, мы играли, что-то сочиняли… Рок-музыке я не изменил, но еще люблю слушать классику, электронные сочинения…

— Вы чувствуете себя современным человеком?

— Стопроцентно современным. Стараюсь, чтобы в работах это ощущалось. Мне бы хотелось, чтобы при взгляде на мои картины у людей не возникало мысли, что это написано сто лет назад. Мое обращение к истории, к прошлому времени происходит достаточно органично. Многие темы из детства, что-то из увиденного, услышанного. Я не ставлю задачу следовать исторической достоверности. Это больше игра в историю, чем реконструкция.

— Вас очень часто сравнивают с Даши Намдаковым.

— Точки соприкосновения с Даши у нас действительно есть. Я всегда отвечаю по этому поводу, что он оказал на меня большое влияние. Благодаря ему началось сотрудничество с «Галереей «Ханхалаев». Даши пригласил меня поучаствовать в работе над созданием фильма Сергея Бодрова «Монгол». Я рисовал эскизы костюмов, антуражные вещи, детали, оружие, доспехи. Эскизов получилось очень много, но что вошло, что не вошло — даже после многократного просмотра фильма трудно сказать. Даши был для меня самым ярким представителем в искусстве, близким по духу, по энергетике. Со временем приоритеты меняются. Но сравнение меня с Даши – это очень почетно.

— Над чем вы сейчас работаете?

— Я начинал с книжной графики, в студенчестве даже зарабатывал этим. Сейчас иллюстрирую роман Исая Калашникова «Жестокий век», его готовит к переизданию «Галерея Ханхалаев». К «Жестокому веку» я шел давно. Это одно из самых любимых произведений, наиболее сильных, всеобъемлющих об истории монголов, Чингисхана, написанных в традиции русской реалистической прозы. С книгой всегда работать интересно, но приходится это делать в перерывах от выставок, поездок.

— Вы теперь еще и скульптор?

— Год назад на выставке в Tibet House в Нью-Йорке были представлены мои скульптурные работы. Это первый опыт общения с объемной пластикой.

— У вас есть мечта?

— Пожалуй. Каждый раз, когда чего-то достигаю, возникает новая цель. Мечта моя абстрактна. Это нечто нематериальное. Есть классная фраза, не помню, чья: «Жизнь — всегда трагедия для тех, кто живет эмоциями, и комедия для тех, кто живет своим умом». В какой-то степени она сформировала мое мироощущение. Сдерживание эмоциональных всплесков заставляет работать мозг. Начинаешь переосмысливать какие-то вещи, события, и многое кажется простым, понятным и может даже вызвать улыбку. Одна из моих работ так и называется: «Улыбка». Страшное в шрамах и морщинах лицо – и на нем улыбка! Как момент познания какой-то истины, какого-то просветления: «А я знаю, как все это устроено»!

— Вы веселый человек? Зорикто улыбается.

— Для близких, наверное, не очень. Со стороны кому-то может показаться, что веселый.

*«Степные истории» — названия персональных выставок Зорикто Доржиева в Иркутском областном художественном музее им. В.П. Сукачева (2007 г.) и Томском областном художественном музее (2008 г.).

текст: Полина ОРЛОВА

фото: Марина СТАНИСЛАВЧИК